Андрей Мовчан: «Кудрин понадобился Кремлю, чтобы авторитетно оппонировать силовикам»

Известный экономист — об адаптации народного хозяйства к низким ценам на нефть, неприятии населением экономических реформ и о том, почему президент предпочитает рецессию нестабильному росту экономики

События последних полутора месяцев свидетельствуют о том, что власти постепенно отошли от судорожно-хаотичного реагирования на удары кризиса и вновь задумались о внятных программах развития страны в новых условиях. Очевидно, свою роль играет и политический фактор — до президентских выборов времени все меньше, и главному претенденту на будущую корону нужна четкая социально-экономическая программа, которую он сможет предъявить изрядно потерявшему в зарплатах и доходах электорату. О том, каким будет это ближайшее экономическое будущее и каким оказалось российское настоящее к середине 2016 года, в интервью «Новой газеты» рассуждает директор программы «Экономическая политика» Московского центра Карнеги Андрей Мовчан.

— Судя по всему, по итогам первого полугодия основные макроэкономические параметры в стране будут лучше, чем в прошлом году. Спад ВВП затормозился, инфляция замедлилась, отток капитала сократился. Можно ли говорить о неких признаках выздоровления отечественной экономики?

— Фраза «показатели улучшились, спад сократился» относится к области новояза. Если спад продолжается, значит, показатели ухудшились. Понятно, не может быть катастрофического спада всегда. Да, случился нефтяной шок, приведший к резкому падению показателей, сейчас он прошел, эффект от резкого падения нефтяных цен в конце 2014-го — начале 2016 года практически исчерпан. Мы сейчас уже наблюдаем за тем, как российская экономика ведет себя в период стабильных, близких к равновесным нефтяных цен, которые, если верить макропрогнозам, обещают оставаться в пределах 40—60 долларов за баррель довольно долго.

Но выясняется, что российская экономика все равно пребывает в состоянии рецессии. Минус 1% ВВП по итогам пяти месяцев — это свидетельство очень неприятной особенности нашей экономики: она уже и при стабилизации нефтяных цен не способна генерировать рост, а генерирует спад. Инвестиции, создание рабочих мест, баланс банковской системы, не нефтяной экспорт, объемы капитального строительства, доходы домохозяйств, обороты торговли, налоговые сборы — все демонстрирует спад в реальном выражении.

— Какие основные риски стоят сейчас перед российской экономикой и изменился ли их набор по сравнению с прошлыми годами?

— Когда российская экономика экстенсивно развивалась, теряя качество, за счет высоких цен на нефть, основным риском было падение этих самых цен на нефть. С одной стороны, разумные экономисты долго говорили, что страна к такому падению не готова, а с другой, люди типа Сечина, облеченные властью и высоким уровнем уверенности в себе, утверждали, что цены никогда не упадут, а только будут расти. В результате события развивались в соответствии с прогнозами так называемых либеральных экономистов. Второй раз этот риск сейчас реализоваться уже не может, нефть сегодня намного ближе к равновесию, чем в 2013 году. Экономика в России уже значительно более адаптирована к низким ценам на нефть. Не в том смысле, что она стала лучше, а в том, что она уже продвинулась сильно вниз и теперь практически индифферентна к новому спаду на 10—15 долларов за баррель. Поэтому данный риск я бы не рассматривал как один из серьезных.

Зато серьезным риском является, например, слабость российской банковской системы, которая испытывает большой недостаток живого капитала. Поскольку в России рецессия, нулевые инвестиции, практически нулевой рост производственных мощностей, очень низкий спрос на коммерческие кредиты и крайне низкая кредитоспособность заемщиков, банки не в состоянии зарабатывать, а расходная база у них высокая. Очень высоки и накопленные убытки за прошлые годы, и накопленные фальсификации в балансе, поэтому одним из рисков является возможное несрабатывание банковской системы — вплоть до коллапса, если ЦБ не будет вести очень аккуратную и разумную политику.

Конечно, всегда есть риск грубой ошибки власти. Именно такой ошибкой я считаю украинскую историю, которая привела к очень многим негативным последствиям для России — и экономическим, и прочим. Мы не застрахованы от повторения подобного.

— В последние месяцы, с возвращением на официальные посты Алексея Кудрина, возобновилась экспертная активность по разработке стратегий экономического развития страны. Чего в этом больше — реального понимания со стороны власти или политически мотивированной игры в преддверии выборов?

— Не думаю, что правительство так уже сильно играет, наша власть в достаточной степени опирается на консенсус населения для того, чтобы уже не играть в какие-то игры. Тем более в либеральные игры, которые не поддерживаются большинством населения. И не думаю, что речь на самом деле идет о реформах. Программ реформ много, некоторые существуют пару десятков лет, другие — совсем новые. Выбирай, какую хочешь, все говорят почти об одном и том же: нужно открыть рынки и наладить отношения с развитыми странами, изменить законодательство для эффективной защиты бизнесменов и улучшить инвестиционный климат — это запустит процесс роста. Во всем многообразии вопросов, связанных с реформами, самым очевидным и простым является вопрос: какие именно реформы осуществлять? Разница лишь в том, что люди типа бизнес-омбудсмена Бориса Титова говорят: «Да, нужно делать эти реформы, но дайте еще и денег нашим компаниям по льготным ставкам», а специалисты из ВШЭ или ЦСР просто указывают, какие реформы требуются, но денег не просят.

— Если все так очевидно, то для чего президенту вновь понадобился Кудрин?

— На мой взгляд, это абсолютно не связано с реформами. Во-первых, Кудрин никаких реформ никогда не делал. Два самых больших его достижения во власти — это централизация бюджетов, приведшая в итоге к ослаблению финансовой независимости регионов и их предпринимательских возможностей (я бы не назвал это позитивной реформой),  и создание резервных фондов по чилийскому образцу и формирование стратегии сбережения государственных денег. Это помогло России преодолеть и 2008 год, и нефтяной шок, что было очень разумно и грамотно сделано, но к реформам не имеет никакого отношения.

Могу предположить, что роль Кудрина в другом — он потребовался Кремлю, чтобы авторитетно оппонировать интересам силового сектора, внеэкономической части правительства, которые хотят увеличивать свои затраты.

Основной же экономической стратегией Путина, как я понимаю, является сбалансированная, сдержанная монетарная политика, рассчитанная на долгосрочную экономическую стагнацию и политическую стабильность. Он абсолютно не хочет, чтобы экономика потеряла устойчивость. Невозможно в нынешней ситуации потакать ни заоблачным желаниям силовиков, ни стремлениям апологетов бюрократической системы управления к тотальной монополизации и раздаче денег, ни атакам лоббистов, которые пытаются вытащить крупные кредиты, чтобы их потратить на себя. Кудрин уже доказал, что умеет всему этому успешно противостоять. Но, повторюсь, к реформам это не имеет никакого отношения.

— А вообще, есть ли объективная необходимость в разработке подобных стратегий? 

— Стратегии необходимы тогда, когда на них есть спрос и есть бенефициары, готовые их реализовывать. В России на сегодняшний день таких бенефициаров нет. Реформы достаточно опасны для власти. С ними можно просто не справиться, потерять управление и в итоге — стабильность, расколоть элиты, вызвать протесты населения. Но даже если реформы пройдут успешно, в результате образуется многополярный экономический мир, в котором выборы, партии и прочее могут быть профинансированы далеко не только властью.

Надо также помнить, что бюрократия в широком смысле, современная большая российская элита, которая кормится за счет страны и своего уникального места в ней, абсолютно не заинтересована в реформах, поскольку они так или иначе устраняют тот коррупционно-административный аппарат, который сегодня приносит этой элите доходы. Ее сопротивление реформам может перевесить и желания президента и правительства, и желания населения.

— То есть о социально-экономических реформах в обозримом будущем можно забыть?

— Допустим, лет через десять наша экономика упадет так, что все осознают необходимость реформ. Но где мы возьмем ресурсы на этот долгий и масштабный процесс? По большому счету, нужно опять обращаться к внешнему миру, поскольку внутри страны не только денег недостаточно — у нас нет технологических ресурсов, нет инженерно-технической и научной школ, нет менеджерских кадров, которые позволили бы менять экономику. А у внешних партнеров России сегодня нет никаких мотивов увеличивать российскую конкурентоспособность. Если бы Россия стремилась стать членом ЕС, например, то у экономики Евросоюза была бы мотивация наращивать российскую конкурентоспособность.

Но сегодня мы очень боимся зависимости от внешних сил, и этот страх присутствует в обществе, а не только во власти.

Хотя в то же время Россия беспрецедентно зависит от простых решений западных стран — покупать или нет у нас углеводороды, продавать или нет нам самолеты, промышленную электронику, сохранять или нет нас в мировой финансовой системе. А на уровне экономически независимого «суверенного» государства у России просто нет базы, на которой можно выступать более конкурентоспособной страной, чем, скажем, Китай или Мексика. Чтобы куда-то продвинуться, нам нужны еще очень серьезные изменения в ментальности, нам нужно брать курс на бесстрашное присоединение к развитому миру. И только тогда мы сможем занять свое объективное место в международном распределении труда.

— В публичном пространстве наиболее ожесточенно спорят два экспертных подхода — условно говоря, глазьевский и кудринский. Первый связывает грядущий экономический рост с массовой эмиссией рублей, регулированием валютного курса и изгнанием спекулянтов с биржи. Второй — с продолжением курса на максимальную либерализацию, восстановление финансового сотрудничества со всем миром. У какого из этих двух подходов больше шансов на реализацию?

— Глазьевский подход испробован в нескольких странах, например, в Зимбабве, Венесуэле. Везде он давал одни и те же плачевные результаты, и Россия едва ли станет исключением. Судя по всему, это прекрасно понимает и власть, которая использует маргинальные теории и их носителей, вероятно, для того, чтобы на их фоне выглядеть взвешенной и «центристской». Кудринский подход всем понятен, и, хотя о деталях можно спорить, глобально его рецепты с большой вероятностью дали бы стране шанс вырваться из стагнации. Но, повторюсь, в обществе нет запроса на реформы. Поэтому ни тот, ни другой подход не имеют шансов на реализацию, а Россия, как обычно, пойдет «срединным» путем.

— И что это за путь?

— Власть не решится на либеральные реформы, но будет при этом сохранять разумную монетарную политику. И это выльется либо в стагнацию, либо в легкую рецессию, которые растянутся надолго. Благо у страны есть огромный запас прочности: у нас все еще большие международные резервы (около 395 млрд долларов), у нас годовой ВВП в пересчете на человека — все-таки 8,5 тысячи долларов, а не 2 тысячи как у некоторых наших соседей. И терять по одному-два процента ВВП в год мы можем себе позволить еще очень долго. Точно так же мы можем постепенно сокращать оборонный бюджет, бюджеты мегапроектов, бюрократические издержки. Можем даже налоги поднимать. Конечно, все это будет делаться постепенно, по мере исчерпания ресурсов. Когда Путин говорит о стабильности как о приоритете, думаю, он не лукавит. Просто, как мне кажется, у него есть своя логика, по которой стабильность и рецессия намного лучше нестабильного роста. И он так и действует — прагматически, четко, без крайностей.

Источник: Новая газета №69